— broken kids should stick together
...i don't know what happened
my natural reaction is that we're scared...
Основное
Участники: Зайцелап, Птицелап
Время: приблизительно сезон Падающих Листьев;
Зайцелапу и Птицелапу около 9-ти и 8-ми лун соответственно.
Место действия: лагерь племени Ветра (старый)
Очередь: Зайцелап → ПтицелапКраткое описание
Взглянув на Зайцелапа и Птицелапа отдельно от их семей, едва ли проведете линию соприкосновения. Один — архетип тихого, прилежного мальчика, которому слишком идет роль жертвы насмешек; второй — слывущий среди сверстников высокомерным по причине отстраненности от классических ученических забав. Однако в некотором роде они все же оказались странно похожими. Как минимум — признали друг у друга за спинами одинаково холодные тени властных и требовательных отцов.
broken kids should stick together
Сообщений 1 страница 8 из 8
Поделиться12020-11-09 21:32:03
Поделиться22020-11-11 01:14:08
Когда их с Птицелапом наставники свернули, наконец, тренировку, время решительно клонилось к вечеру, и в лагерь они возвращались, сопровождая первые минуты сумерек. Зайцелапа совсем разморила тишина лугов, нарушаемая лишь шелестом травы и редким криком потревоженной птицы, так что теперь, уже дома, преддремотная суета соплеменников кажется ему неоправданно громкой — несмотря даже на тот факт, что котята, как самые шебутные нарушители спокойствия, уже давно согнаны матерями в детскую.
С достоинством выслушивая последние наставления Молнии о планах на завтра (в процессе старательно подавляя зевок, ибо знает, чем чревато проявленное к его речам неуважение) и не думая в голове ни о чем, кроме предстоящего ужина и долгожданного сна без задних лап, юноша пропускает невольно пропажу своего сегодняшнего соперника в забеге на равнине; Птицелап очень быстро куда-то пропал, отпущенный, наверное, наставником, и Зайцелап лишь пожимает плечами, ничуть не удивившись нежеланию соседа по палатке тратить время на светские беседы. Мало того, что сам он не слывет у сверстников особо популярным, так еще и этот Птицелап, кажется, всех вокруг избегает и сторонится — о нем шепчутся, что он, мол, слишком важным себя считает для снисхождения до остальных оруженосцев, в чем Зайцелап лично сильно сомневается, однако, в любом случае, не его это дело. Так что он даже не тратит время на более широкий взгляд по поляне, вместо этого направляясь прямиком к куче с добычей — только после отмашки Молнии, конечно же.
Мышцы после забега по жухлому осеннему полю приятно гудят, напоминая о том, что завтра он проснется чуть более сильным, выносливым и быстрым, чем был сегодня. Зайцелап смакует ощущение, даже останавливается, чтобы лишний раз потянуться; сдерживаемый ранее зевок рвется таки наружу, и становится совсем хорошо. Выбрав себе из кучи полевку, чтобы не тратить остатки сил на возню с перьями (хотя ими можно было бы выстлать подстилку... ночи становятся холодными), юноша укладывается боком на землю и в процессе ленивого жевания придается мыслям о том, где его семейство. С отцом, впрочем, и так все понятно — вечерний пограничный патруль еще не вернулся, а он наверняка к нему приткнулся; и мать, быть может, тоже пошла с ними, потому что ее в лагере он тоже не наблюдает. Окрылок, наверное, уже в ученической обители, готовится ко сну, а Цветик, если не с ним, то с большой вероятностью в палатке старейшин — Зайцелап не уверен, чем ей так нравится тамошняя компания, но у каждого свои интересы, наверное.
"Надеюсь, они не заставляют ее слишком часто гонять им блох".
За этими мыслями, текущими лениво, как мед, он почти не чувствует вкуса еды, зато прекрасно осознает насыщение, приятной тяжестью оседающее в желудке. Без бурлящего внутри легкого голода становится еще ленивее, и Зайцелап, бросив взгляд на стремительно лилеющее небо, решает было тоже отходить ко сну — когда ухо его ловит чей-то разговор из общего потока приглушенных бесед соплеменников, и он машинально поворачивает голову в ту сторону, мгновенно узнавая Птицелапа, а подле — его отца. И тут же отворачивается, потому что его учили не пялиться.
Подслушивать он вовсе не планирует — для него это нонсенс, как для юноши хорошо воспитанного — однако он не виноват, что те решили говорить на поляне, в непосредственной близости от тех, кто их может потенциально услышать. К тому же, решает Зайцелап, переходя в сидячее положение и принимаясь слизывать остаток мясного вкуса с усов, что может быть такого обличительного в разговоре отца и сына? Поэтому предоставлять им приватность он не торопится, вместо этого занявшись умыванием.
Поделиться32020-11-16 14:48:48
Первый в его жизни сезон Падающих Листьев теперь всегда будет ассоциироваться с перманентным увяданием, - так думается Птицелапу после совместной с Зайцелапом тренировки. В лагерь он возвращается не в лучшем своем состоянии и всю дорогу угрюмо молчит, бросая то и дело взгляд на умирающее солнце и горько хмыкая. Его сегодняшний оппонент выглядит гораздо лучше, и это могло бы не раздражать так сильно, но предстоящая встреча с отцом давит невыносимо; так что Птицелап изредка смотрит на Зайцелапа по-звериному, но только лишь когда тот этого не видит - конфликтовать сейчас нет желания.
Вернувшись в лагерь, он коротко кивает наставнику (тот оказывается внезапно понимающим и не лезет к нему с нотациями и поучениями) и идет прочь, даже не попрощавшись с Зайцелапом (впрочем, навряд ли тому хоть сколько-нибудь нужны его слова прощания). Ученик чувствует внутри некую надломленность, до странного взрослую, которая ощущается все более и более остро по мере возрастания тяжести в груди. Чувствуется как предзнаменование скорой горечи, как мерзость перспективы быть втоптанным в грязь (можно ли называть "перспективой" неизбежность?..).
Тяжесть улетучивается резко, принося не облегчение, но пустоту в тот самый момент, когда Птицелап встречается взглядом с отцом и тут же понимает, что тот уже обо всем догадался: по хмурому выражению на морде сына, по его прощанию с наставником, по дрожи в его лапах, которая появляется в тот же момент, когда взор бьется об отцовские суровые глаза. И в голове его материализуется единственная мысль, гадкая в своей неприкрытой трусости: бежать и прятаться, скорее, пока не успел услышать грозные нотки в голосе, не поранился об осуждение и не разлетелся осколками от осознания своей же слабости (ничтожности).
Птицелап останавливается и делает вид, что что-то по правый бок от него внезапно завладело всем его вниманием до последней крупицы. Топчется на месте, переминается с лапы на лапу, не решаясь уйти, но не находя в себе силы подойти к отцу. Воитель решает не ждать, пока его единственный отпрыск соберется с силами и сам идет к нему. Все еще стараясь не смотреть на отца, ученик цепляется, точно утопающий, взглядом за оторвавшийся от ветви кустарника лист, кружащийся на ветру. Мечтает этим же листом стать и улететь далеко-далеко, но быстро обрубает эту будоражащую сознание мысль, потому что осознает: как бы прекрасен ни был полет, его концом неизбежно станет падение.
Его личным падением был проигрыш в сегодняшнем забеге. Роковой ошибкой было то, что он посмел проявить слабость, отступить, когда легкие начало жечь огнем - а стоило бежать дальше, забыв про жгучую боль в груди. И теперь он поплатится: отец станет для Птицелапа возмездием, карой похуже ноющих мышц и тихо гложущей досады.
- Привет, - он спокойно здоровается, предварительно сглатывая подступивший к горлу ком. Голос звучит ровно, но другие внешние факторы продолжают выдавать волнение, и отец хмурится, подмечая это.
- Здравствуй, - от этой официальности, от ровного до безразличия голоса Птицелапу некогда хотелось взвыть, но теперь он почти привык: лишь мурашки табуном бегут по спине и рассеиваются: будто и не кольнуло привычно в груди, будто не нарисовало в очередной раз воображение между ними пропасть от одного лишь скупого приветствия. - Ну, как прошла сегодняшняя тренировка? И не смей мне врать, Птицелап.
Он зовет сына по имени, и это звучит грубо, точно обращение к кому-то едва знакомому, а не к плоти от плоти твоей. Птицелап невольно задумывается: а как выглядят со стороны все эти их диалоги? Что думают окружающие об отношениях отца и сына, что думают о нем самом с его фанатичным упорством на тренировках и надменно звучащим молчанием с ответ на веселье сверстников? А, впрочем, все это пустое, ненужное, и отец бы оскорбительно посмеялся над подобными мыслями, которые неприкрыто сквозят слабостью, этой непозволительной роскошью: чувствами.
- Сегодня я тренировался с Зайцелапом на равнинах. Мы устроили забег, - то, что должно бы в идеале быть просто попыткой поделиться событиями угасающего дня, по обыкновению своему превращается в отчет. Отец, точно грозный командир, вскидывает брови, невербально призывая рассказать, чем закончилось соревнование. - Он обогнал меня, но я.. Я вчера тренировался так долго, что лапы до сих пор гудят. Если бы не этот факт, я бы по...
- Примерный воин должен отринуть любые "если бы". Примерный воин никогда не ищет оправданий своим неудачам, Птицелап. Кроме того, он никогда не попадает в ситуации, в которых ему пришлось бы эти оправдания искать. Ты понимаешь, о чем я говорю? - воитель склоняется над сыном, заставляя того почувствовать себя почти что котенком. Птицелап коротко кивает в ответ на заданный вопрос, мечтая лишь о том, чтобы ему хватило сил не зажмуриться, не дать слабину: такого отец не простит. - Тогда объясни мне еще раз: почему ты позволил ему себя обогнать? Без всех этих глупых оправданий, которые, как тебе самому известно, никогда не будут уважительной причиной твоих неудач.
- Я проиграл ему потому, что... - обрывается; голос дрожит заметно, и Птицелап ловит недобрые искорки на дне отцовских зрачков. И мечтает сбежать. - Потому что я был слаб. Потому что я недостаточно постарался. Моя вина. Я подвел тебя, отец..
- Да. Ты меня подвел, и я горько разочарован в тебе, Птицелап, - он качает головой, спокойно прикрыв глаза, но в его тоне звучит плохо скрываемый гнев. - Я всего лишь хочу, чтобы ты был сильным. Пытаюсь помочь тебе стать лучше и выносливее сверстников. Я столько нервов трачу на тебя! И чем ты мне отвечаешь? Отлыниваешь, прохлаждаешься и позоришь меня, неспособный обогнать какого-то там ученика!
- Я.. прости меня, - и катись оно все в бездну, если хоть кто-то из сверстников услышит, как он жалко мямлит что-то в ответ отцу, разбивая тем самым устоявшийся образ. Птицелап озирается по сторонам опасливо, ища глазами соседей по палатке, и находит Заййцелапа: сидит и умывается неподалеку, наверняка слышит. Мало ему сегодняшнего унижения на тренировке, так он и здесь влез: маячит перед глазами серьезной проблемой, перспективой обличения.. Надо с ним после поговорить, натянув, разумеется, маску серьезности и холодности. - Это не повторится. Я буду стараться изо всех сил, чтобы исправить свою ошибку.
- Уверен, что это так, - отец грозно сверкает глазами, заставляя перевернуться что-то у Птицелапа в животе, - Ты ведь не хочешь серьезно разозлить меня? - ловит поспешный кивок сына и чуть-чуть улыбается. - Так я и думал. А теперь поужинай: негоже будущему воину засыпать на пустой желудок, - и уходит, предоставляя черного ученика самому себе.
И ему хочется вонзить когти в землю, хочется рычать, рвать и метать, выражая то, что слова отца его, несомненно, задели. Давая выход той горечи, что и на языке, и в горле, и жжется груди, гудит в лапах, вяжет в тугие узлы мысли.. Но он лишь делает глубокий вдох, медленно выдыхает и переключает внимание на Зайцелапа, предварительно вернув спокойное выражение на морду.
- Что ты слышал? - грубовато спрашивает, подходя к ученику, вычищающему свою шубку. - Какие бы выводы ты не сделал, будь уверен: ты не прав, - Птицелап опускается на землю, вскинув брови в ожидании ответа в эмоции, жутко напоминающей отцовскую.
Отредактировано Фазан (2020-11-23 12:08:16)
Поделиться42020-11-28 20:18:33
Зайцелап честно не пытается подслушивать разговор Птицелапа с отцом — опять же, это пошло бы вразрез с его воспитанием, которому его родители уделили повышенное внимание и которым по сей день непомерно гордятся. Поэтому все, что он слышит в дальнейшем, он слышит по чистейшей случайности, потому что, ну; не то чтобы он может по прихоти стать глухим, а уходить из-под красиво вечереющего неба, по которому, перекрикиваясь, снуют стайки маленьких птиц, ему, уж простите, не хочется. Зайцелап делает все возможное, чтобы не бросаться в глаза своим присутствием — умывается для виду даже более старательно, чем обычно, и слегка отворачивает голову в противоположную от беседующих сторону — когда ухо его, вызывающе большое, вылавливает кучек реплики:
— ...воин должен отринуть любые "если бы", — и, что ж. Вот теперь он подслушивает, — Примерный воин никогда не ищет оправданий своим неудачам, Птицелап.
Причина, по которой Зайцелапа мгновенно цепляет эта фраза, заключается в простом и понятном — его собственный отец имеет привычку выражаться подобным образом, нет да нет пускаясь в наставления о том, каким должен быть достойный воитель племени, а также о том, что если кто-то из них (имея в виду племя в целом, но юноша автоматически принимал его слова на свой счет) не будет этому образу соответствовать, на того непременно обрушится кара великих предков; тех, что наблюдают за ними с Серебряного пояса, и которым известны все тайны этого мира. Не верить собственному отцу в чем бы то ни было Зайцелап большого смысла не видит, а потому и речи эти считает прописной истиной — единственное, чего бы ему хотелось, так это чтобы отец хотя бы изредка был... помягче в своих высказываниях, но оно, наверное, так и нужно? Пускай Зайцелап порою не может заснуть вместе с родителями под открытым небом, потому что ему страшно лежать под всевидящим взором звезд, но если бы слова отца не внушали благоговейный ужас, был бы от них хоть какой-то практический толк?
Страх — это единственная сила, толкающая к совершенствованию. Сам ученик эту мысль еще не оформил, но уже успел в каком-то смысле пропустить через себя.
— Я проиграл ему потому, что... — Зайцелап невольно хмурится. Он не может вспомнить, чтобы когда-либо слышал голос Птицелапа таким... жалким? — Потому что я был слаб. Потому что я недостаточно постарался. Моя вина.
"Но это неправда," — мысль выкристаллизовывается где-то на задней стенке черепа, рациональная и острая. На мгновение Зайцелап ее пугается, потому что не привык ставить под сомнение какие-либо убеждения старших (и не поставил бы, будь на месте отца Птицелапа его собственный), однако, прислушавшись к себе и просмаковав эти слова, только убеждается в их справедливости, — "Он младше меня на луну. Я дольше тренируюсь, и у меня длиннее лапы. Это в любом случае было неравное соревнование, так что нет ничего удивительного в том, что он проиграл."
Он не замечает, что уже давно перестал умываться, вместо этого занятый разбором на воспоминания холодного тона воителя — вот эту нотку он узнает, и эту тоже... Вот так его собственный отец выражает разочарование, когда Молния делится с ним последними не-успехами ученика, и вздыхает точь в точь также. Со стороны это все звучит... неприятно, понимает Зайцелап со странным кислым ощущением где-то внутри, и ему впервые за время соседства с Птецелапом становится жаль оруженосца.
Себя, впрочем, жаль не становится, потому что его-то отец всегда говорит правду, и никогда не бывает несправедлив.
Разговор, невольным свидетелем которого он стал, заканчивается настолько резко, что Зайцелап едва успевает принять незаинтересованный вид; словно бы очнувшись от транса, принимается чуть нервно вылизывать грудку, когда рядом с ним, сверкая льдинами вместо глаз, вырастает явно недовольный Птицелап.
— Что ты слышал? — приказным тоном вопрошает черный ученик, а Зайцелап от его неприкрытой грубости мгновенно теряется. Казалось бы, должен был привыкнуть с тем, какое отношение сложилось к нему в палатке оруженосцев, однако почти никто из сверстников никогда не выводит его на открытый конфликт — им удобнее шептаться за спиной, так, чтобы в случае чего было не уличить перед старшими (не то чтобы Зайцелап когда-либо всерьез рассматривал как вариант жалобу взрослым — не нытик же он какой-то, в конце концов). Исключение составляет — составлял — разве что Тучелов, но Тучелов это... другое. Зайцелап не уверен, что именно другое, но другое, — Какие бы выводы ты не сделал, будь уверен: ты не прав.
А какие выводы он, собственно, сделал? Зайцелап бросает быстрый взгляд за плечо Птицелапа, уверяясь, что его отец действительно ушел — не то чтобы он его боялся, но шептаться о взрослом воителе, когда тот стоит в пределах лисьего хвоста, явно не будет самым умным решением. А себя Зайцелап считает умным, по крайней мере, пока отец не укажет на обратное (бывает у него такое настроение).
— Знаешь, быть грубым вовсе не обязательно, — отвечает он почти спокойно, готовый, тем не менее, в любой момент начать защищаться — на случай, если недовольство сверстника перейдет в открытую агрессию. Впрочем, после того, что Зайцелап только что услышал, воспринимать Птицелапа угрожающе у него почти не получается. Скорее, ему его просто жалко, — Я не пытался подслушивать.
Неполная ложь вполне может сойти за правду, решает юноша, и вдруг меняется в выражении; привычная оборонительная насупленность растворяется во что-то более дружелюбное, но со сквозящим оттенком сочувствия, которым начинают светиться глаза Зайцелапа. Он снова смотрит в том направлении, в котором скрылся отец Птицелапа, и, подумав мгновение, решает все же произнести:
— Слушай, ты... Не расстраивайся, ладно? Это все равно был неравный забег — я тебе старше, и тренируюсь дольше, — "К тому же, у меня наставник Молния," — и гордости в этой мысли отнюдь нет, только вымученность. Над следующими словами Зайцелап думает еще дольше, так до конца и оставшись неуверенным, что стоит произносить их вслух, но, так или иначе: — У меня у самого отец такой, так что я понимаю, что ты чувствуешь.
Поделиться52020-12-04 23:32:43
Он злится, закипает, чувствует в себе бурю негатива так остро, что вот-вот перед глазами потемнеет и шерсть на загривке встанет дыбом. Птицелапу думается: если бы его отец знал, какой железной выдержкой он обладает, то относился бы к нему хоть немного снисходительнее. Мол, есть чем гордиться. Взгляд холоднее льда, пока он смотрит на Зайцелапа, хотя в груди возможность разоблачения медленно обнажает страх, снимая с него броню: пласт за пластом, кусок за куском. А он лишь слабо морщится, и получается это почти не вымученно.
— Знаешь, быть грубым вовсе не обязательно, - в ответ на лед, в ответ на надменно вскинутые брови. Птицелапа злит это нежданное заявление: оно ощущается как плевок, как упрек, как провокация в конце концов. — Я не пытался подслушивать, - добавляет. И смотрит так, что внутренности крутит. Это что - жалость?
Птицелап не позволит никому его жалеть, ведь жалость так глупо и заслуженно созвучна со словом "жалкий". Если кто-нибудь осмелится сказать так о нем, то ему придется он без колебаний встанет на защиту своей гордости и достоинства. Так что взгляд Зайцелапа - почти преступление, нечто сродни балансированию на краю оврага: неосторожный шаг в сторону - получай поломанные кости.
- Я так и поверил, - скалится. Неважно, насколько искренне звучат слова старшего ученика и какая доля в них правды по сути. Даже если бы он поверил, то не смог бы заставить себя это показать. Потому что на этом конфликт бы сгорел, лопнул, и он остался бы снова один на один с упреками отца, звучащими внутри черепной коробки. Он не хочет. Он не сможет. Он лучше напьется злостью без смысла и повода, но не позволит себе тонуть в отчаянии, которое накрывает, когда рядом действительно нет больше никого и ничего, на что можно переключить свое внимание, реагируя скептически или заносчиво, льдом или жаром (почти никогда - искренне).
Птицелап медленно ведет хвостом в сторону и щурит глаза. Продумывает ответ, начиняя его всем тем ядом, что в нем есть, всей желчью, на которую хватает словарного запаса молодого ученика. Ему попросту хочется отыграться на ком-то за то, что чуть ранее отыгрались на нем. И просто хочется отомстить Зайцелапу за проигрыш, ставший причиной унижения, за его теперешние игры в добродетель. Поучим Птицелапа уму-разуму, покажем, что грубость и оскал - не главное его оружие, и сделаем мир чуть-чуть лучше... Еще чего. А еще все вокруг говорят, что это он, Птицелап, высокомерный.
— Слушай, ты... Не расстраивайся, ладно? Это все равно был неравный забег — я тебе старше, и тренируюсь дольше, - не оставляя шанса на едкий ответ, снова подает голос Зайцелап, и у черного юнца что-то в груди гадко вскипает пониманием того, что собеседник прав. И хотя признать это - значит признать свою слабость, он не огрызается тут же. Выпрямляет спину, не спеша соглашаться или опровергать, и просто ждет, мучимый зудом раздражения и обидой, скалящей на Зайцелапа зубы из глубин его души. А потом оскал медленно, заторможено сходит на нет: — У меня у самого отец такой, так что я понимаю, что ты чувствуешь.
Птицелапу хочется плюнуть ему в лицо хлестко "да ничего ты не понимаешь", скривить губы, а затем, отвернувшись, пойти прочь. И где-то в отдалении, в безопасности, позволить себе зажмуриться до звезд перед глазами и отвесить пару ударов безмолвной ни в чем не повинной земле. Потому что он сам не понимает, что чувствует. Больше всего на свете Птицелап хочет, чтобы отец улыбнулся ему, похвалил, боднул ласково головой в бок... А еще хочется заставить его чувствовать все то, через что проходит сын изо дня в день. Унижение и гнев, ощущающиеся как удушье, горечь во рту, которую не заесть даже самой сочной дичью, ночи без снов и без сна и все то остальное, о чем он никогда не скажет. На что не пожалуется ни единой живой душе, потому что он выше этого. Потому что он - Птицелап, сын своего отца. И он обязан не подводить его.
Обязан. Какое сильное, монументальное слово, как звучно оно слетает с языка... Кто бы мог подумать, что, произнеся его, можно кого угодно обвить крепкой тугой невидимой лозой, сковать и обездвижить, воззвав к покорности. Превратить в безвольную марионетку.
Кукла без воли по задумке обязана фыркнуть, выплюнуть-таки согретые минутной злостью в сердце слова и уйти с гордым позором. Угольно-черный юнец и правда собирается так поступить, он открывает рот с абсолютной уверенностью, что с языка слетят слова, которые поставят точку в им же невесть зачем начатом диалоге, но звуки, сливаясь, образуют совсем иной смысл:
- И что же я чувствую? - только и выдавливает из себя Птицелап, тут же проклиная эту слабость. Не огрызнулся, не извернулся, не вырвался из цепкой хватки взгляда Зайцелапа, заметившего панический страх не оправдать ожидания, засевший у него под кожей. Своим вопросом, что означает игнорирование (признание) предшествующих слов собеседника, он сам подтверждает неотвратимость сегодняшнего поражения. - Тебе ничего не известно о моей семье и обо мне. Почему же ты думаешь, что твой отец - такой же? - слова звучат как вызов, как упрек. Они отталкивают, но это - всего лишь внешнее, пустое. На самом же деле эти слова просят: поведай, расскажи, позволь мне поверить. Позволь мне довериться тебе: ни с чего, без объективной причины, без опыта дружбы за плечами, что могла бы обосновать близость. Просто так.
Ведь иногда Птицелапу невыносимо хочется, чтобы все действительно было просто.
Отредактировано Фазан (2020-12-04 23:38:37)
Поделиться62020-12-15 18:39:45
Наблюдая сейчас Птицелапа, чей хвост мечется плеткой, рассекая почти со свистом застой вечернего воздуха, и чьи глаза иной раз покажутся холоднее льдов, зимой сковывающих реку, Зайцелап видит ничто иное, как загнанное в угол дикое животное — притом параллель эта проходит неосознанно, навеянная нечаянным воспоминаниям о словах какого-то старейшины: "Бойся раненую лисицу сильнее, чем невредимую — ибо она безумна от боли, и не будет раздумывать прежде, чем вонзить в тебя свои зубы". Тем не менее, при всей кажущейся схожести образов, он ни на секунду не чувствуют страха. Не потому вовсе, что знает точно, что Птицелап не посмеет в открытую на него накинуться (мозги у него вроде бы имеются), а просто... не чувствует, и все. Как будто для него в этот самый момент развеялся вводящий в заблуждение туман птицелаповой отстраненности, и обнаженное — буквально на одну случайную секунду — ядро оказалось настолько мягким и уязвимым, что ожидать от него правдивой угрозы было бы просто смехотворно. Завороженный ходом собственных мыслей, Зайцелап не сразу замечает, как еле сдерживаемая ярость собеседника как будто бы смазывается, становясь не настолько колюче-резкой, а после и вовсе тенью соскальзывает с морды, оставив их обоих в воцарившейся звенящей тишине.
Птицелап смотрит как будто бы вечность, и, что парадоксально, под его лишившимся гневной поволоки взглядом юноша чувствует себе неуютнее, чем если бы продолжилась открытая конфронтация. Теперь он не уверен, что будет дальше — застывшее в осенней прохладе тягучее время таит в себе неизвестность, и чем дольше ровесник не отвечает, тем более глупым ощущает себя Зайцелап. Последние лучи вспыхнувшего перед смертью заката освещают окружившие лагерь заросли всполохами оранжевого пламени, и в следующее мгновение главная поляна племени Ветра погружается в вязкую темно-фиолетовую мглу.
"Зачем я только в это полез? Это же не мое дело," — смущение от сложившейся ситуации странно запоздало, но зато теперь Зайцелап ощущает его слишком сильно; настолько, что лицевые мускулы двигаются сами по себе, образуя неприглядную гримасу неловкости. Ему стоило подумать прежде, чем в очередной раз выставить себя лопоухим дураком перед очередным соплеменником — одним из немногих, стоит заметить, чей голос ни разу не вливался в издевательский шепоток у него за спиной. А теперь, когда он это ляпнул, кто знает, какое впечатление останется о нем у Птицелапа — что-то ему подсказывает, что точно не приятно-положительное.
Воронкообразное кручение в его животе наконец прерывается подающим голос собеседником; черный оруженосец не отмахивается с раздражением, как отчасти того ожидает от него Зайцелап, но задает вопрос неожиданный, с плохо перекрытой подковыркой:
— И что же я чувствую? — на что ранее сконфуженно схмуренные брови юноши мгновенно разглаживаются, — Тебе ничего не известно о моей семье и обо мне. Почему же ты думаешь, что твой отец - такой же?
— Ты прав, я ничего о тебе не знаю, — дипломатично соглашается Зайцелап, чтобы не звучать совсем уж самоуверенно, пока будет говорить дальнейшее, — Я сужу лишь по тому, что вижу. Прости, если я ошибаюсь, но то, что говорил твой отец... знаешь, про примерного воина и все такое — я уже не раз это слышал, — слова подбираются неуклюже и нервно, и между репликами пропастями зияют паузы, наполненные неловким молчанием, — Ты должен быть вот таким, ты должен поступать вот так, достойный воитель племени Ветра обязан... и так далее, и так далее, и так далее. Я не хочу сказать, что это неправильно или неправда, — конечно нет. Заявить подобное означало бы поставить под сомнение авторитет отца, а такого Зайцелап себе позволить никак не может — он даже плечами пожимает, чтобы подчеркнуть свое легкое отношение к родительским нравоучениям, — просто... Иногда хочется услышать что-то кроме постоянных уроков, наверное? И я правду говорил, когда сказал, что гонка была неравной. Ты бы не стал требовать одинакового результата от птицы и зайца, правда ведь?
Последняя сказанная фраза кажется ему совсем уж глупой, и Зайцелап прочищает горло, все больше убеждаясь в том, что зря он вообще поднял эту тему (впрочем, справедливости ради — Птицелап первый к нему подошел, а значит и на нем вся ответственность за произошедший разговор, правильно?). Даже если он действительно понимает другого ученика так, как наскреб смелости то заявить, едва ли он в силах помочь ему почувствовать себя лучше — у них явно совершенно разное отношение к совпавшим жизненным обстоятельствам, и, наверное, иногда действительно лучше прикусить язык и не лезть туда, куда не просили.
— Хотя, знаешь... забудь, — чувствуя себя еще глупее из-за того, что в итоге дает задний ход, миролюбиво роняет Зайцелап, поднимаясь с насиженного места, чтобы в следующие секунды как можно менее позорно скрыться в палатке оруженосцев; он уже предвкушает, как будет спать всю ночь в одной позе, чтобы, не дай Звезды, перевернувшись, не наткнуться глазами на полу-растворившуюся в ночной тьме фигуру Птицелапа, — Прости за то, что влез не в свое дело.
Поделиться72021-02-26 02:29:27
Есть в Зайцелапе что-то такое, что заставляет продолжать его внимательно слушать, даже если смешанные чувства скребутся наружу самой простой и естественной, не требующей оснований реакцией: злостью и сочащимися сарказмом словами. Уже от одного ровного голоса собеседника, от его аккуратных шагов в сторону шаткого равновесия и попыток охладить накаляющуюся обстановку Птицелапу становится и обидно, и завидно. И вроде бы страшно слушать (вдруг ему действительно хватило единожды понаблюдать со стороны, чтобы прийти к какому-то пониманию, так и не открывшемуся самому Птицелапу за все дни со времени потери сестры и брата?), вроде бы порывает уйти, сухо попрощавшись, — да только все равно в итоге иссиня-черный ученик ловит себя на том, что пустым взглядом сверлит лоб Зайцелапа, с показушным безразличием ловя каждое его слово.
«С ним могло бы быть.. неплохо?» — осознает неожиданно для себя Птицелап, понимая, что нечто неуловимое в ходе мыслей соплеменника его цепляет. На него получается настроиться на странном, глубинном уровне, принимая в расчет и манеру речи Зайцелапа, и его внимательную осторожность, сплетающуюся в кокон комфорта вокруг собеседника, и странную, почти иррациональную уверенность самого Птицелапа в том, что оруженосец действительно понимает его: и пусть опыта у него не то чтобы намного больше, пусть сам он не познал весь спектр радостей и горестей жизни, но что-то из подсознания шепчет робко, что вовсе не это — главное. Главное то, что предки не обделили его способностью видеть не только глазами, но и сердцем. Неидеально, еще лишь отчасти, да и к тому же не сказав, как с этим умением стоит обращаться: но какая, собственно, разница?
Наверное, именно это называют эмпатией. Пожалуй, Марево сказал бы, что способность сопереживать — ненужное и пустое, шутка высших сил, ошибка, заложенная избирательно в чьи—то сердца в качестве жестокого эксперимента, — но когда слова Зайцелапа врезаются в кипящий напряжением мозг Птицелапа, тот почти готов поспорить на что угодно, пусть даже на собственную гордость, что природа ничего не создает просто так. И практически никогда не ошибается.
— Иногда хочется услышать что-то кроме постоянных уроков, наверное? — пусть в его речах нет категоричности, пусть и сам он будто не до конца верит в то, что говорит, но взгляд Птицелапа становится более живым, когда после знакомых до боли отцовских упреков, практически эхом отразившихся в словах Зайцелапа, понимающего больше, чем ему положено понимать, звучит то ли вопрос, то ли утверждение. Черный ученик вздрагивает, точно очнувшись после дремы, и смотрит в серо-зеленые глаза напротив как-то по-особенному тихо. И позволяет продолжать говорить. — И я правду говорил, когда сказал, что гонка была неравной. Ты бы не стал требовать одинакового результата от птицы и зайца, правда ведь?
— Еще одно слово скажешь об этой гонке… — угрожающе начинает Птицелап, практически сразу сводя грозные интонации в голосе на нет. Предостережение — скорее для соблюдения формальностей (поэтому даже заканчивать предложение нет никакого смысла), и Марево, разумеется, тут же отвесил бы ему подзатыльник, будь он рядом: негоже вот так просто позволять кому-то признавать превосходство над тобой, какими бы факторами оно ни было продиктовано. Но отца здесь нет (уже), и это позволяет быть честнее с самим собой (пока что), а заодно — с Зайцелапом (единожды). — Иногда хочется услышать, что ты не один.
Произнеся это, он ожидаемо замолкает, вовремя пресекая собственные попытки стыдливо увести взгляд в землю. Вместо этого смотрит куда—то вбок с картинной задумчивостью, готовый в любой момент то ли снова нацепить маску высокомерной отстраненности, то ли продолжить говорить о том, что всегда было и будет важным, но вместе с тем навек останется запретной темой. Даже за этот разговор ему придется себя наказать: не физически, не деятельно, но посредством безмолвного эмоционального самобичевания. Ему не стоит думать о таком, и уж тем более — делиться с кем-то вроде Зайцелапа.
И пока он борется с собой и наивно пытается по-быстрому порешать все свои огромные проблемы с доверием, Зайцелап внезапно извиняется: мол, прости, влез не в свое дело. Предлагает забыть о его словах, нелепо конфузится, поднимаясь на лапы в попытке сбежать. Это несколько сбивает Птицелапа с толку: разве по всем канонам не он должен убегать теперь, когда дверь в пучину настоящих переживаний была приоткрыта чужим ему котом с немыслимой и позорной легкостью? Действия собеседника настолько удивляют, что он и сам торопливо поднимается с земли и с интонацией, похожей на обиду, бессодержательно восклицает:
— Эй! — Птицелап нервно ударяет хвостом по земле, поднимая клуб пыли. — Серьезно? После всего, что ты сейчас сказал, ты надеешься просто сбежать от меня? Даже не думай об этом, — он говорит «не думай», но имеет в виду «не смей, во имя всего святого». И еще — «ты не имеешь на это права», а также самую малость: «давай, уйди сейчас; я нефигурально буду вечно тебя ненавидеть». — Если ты уйдешь, это будет трусливо и подло. Если ты останешься, то, может, я и правда стану меньше расстраиваться из—за сегодняшнего. Ты, кажется, этого добивался своими убедительными речами? — он внимательно смотрит на Зайцелапа, дожидаясь реакции того. Раздумывая, стоит ли ему продолжать. — Моя мать говорит, что отец просто пытается защитить меня. Что он боится, что меня постигнет участь остальных его детей. Что я — единственный, кого он все еще любит. И ведь это вполне может быть правдой, да? — это было правдой, мысленно поправляет он себя. Личной правдой, почти идеальной персональной правдой, которая удачно вписывалась в рамки ограниченного в силу возраста и непонимания многих вещей мира. Но нечто схожее в чужой судьбе, не подпитываемое горечью тяжелой утраты, заставило усомниться в том, во что было так удобно и легко верить. За что Птицелап привык цепляться день ото дня, тоскуя без отцовской любви. — Но если это действительно так, то чем можно объяснить поведение твоего отца? Его строгость и холодность, его постоянные «должен» и «обязан». Почему он так поступает? Почему они так поступают?
Глупо и крайне наивно верить, что у Зайцелапа могут найтись ответы на эти отчаянные вопросы. Он, к тому же, не меньше самого Птицелапа верит в авторитет своего отца, чтобы усомниться в нем без прямого своевременного повода. Но, в конце концов, что остается им обоим сейчас, болезненно надколотым, кроме как слышать и позволять слушать?
Поделиться82022-01-27 17:47:57
Зайцелап не готов к тому, что его окликнут.
Честно говоря, поворачиваясь к Птицелапу спиной, он представляет, напротив, оставшуюся на чужой морде картину — глаза, схватившиеся обратно ледяной поволокой, как озеро покрывается корочкой, и презрение, кислое в углах рта, как яд, как пузырение желчи; немой вопрос, написанный в ожесточившейся бровной линии: ну и ладно, зачем вообще лез, и вырвавшийся вместо него уничижительный фырчущий звук. Поэтому, когда в спину его догоняет, напротив, разгневанный возглас, через плечо Зайцелап оборачивается с плохо скрываемым в выражении глаз удивлением — и волнением, подобравшимся незамеченным, и выразившимся в характерно дернувшихся на макушке ушах.
(Тучелов, став свидетелем этой реакции, непременно сделался бы хитрым и самодовольным, но Зайцелап научился на это не обижаться; потому что Тучелов дурачок, и нечего на него обращать внимания больше, чем он заслужил.)
— Серьезно? — голос Птицелапа звучит как будто бы зло, но что-то продирается из-под тройного слоя напускного гневления — что-то, чему Зайцелап не дает себе право дать имя, но оно, чем бы ни было, звучит честно и уязвимо, так что юноша смотрит послушно, и слушает с чувством пристыженности. В конце концов, надо уметь отвечать за свои порывы совать нос в чужие дела, — После всего, что ты сейчас сказал, ты надеешься просто сбежать от меня? Даже не думай об этом.
— Ладно?
Зайцелап придает тону оттенок смирения, с вкраплением дрожащей неловкости. Птицелап продолжает:
— Если ты уйдешь, это будет трусливо и подло. Если ты останешься, то, может, я и правда стану меньше расстраиваться из—за сегодняшнего. Ты, кажется, этого добивался своими убедительными речами?
Первым делом, Зайцелап думает: "Я, если честно, не знаю, чего добивался." Потому что когда он обращается с этой обманчиво-нехитрой загадкой к себе самому, внутреннему голосу нечего ему показать — кроме пожатых в непонимании плеч, и по-детски простого "мне так показалось правильно". В последнем он, правда, уже успел порядком засомневаться; внешняя щетинистость собеседника совсем не способствует уверенности в собственной правоте, но Зайцелов так считает, что просьба остаться — чем бы она не являлась и что бы не значила для Птицелапа — служит ему достаточным и единственным предоставленным ответом на этот вопрос. Ожидать большего ему не приходится.
Потом, он думает этим мыслям вдогонку: "Но я не подлый. И не трус, это точно." После чего разворачивается обратно всем телом, даря тем самым Птицелапу уверенность в том, что он пока что никуда не уйдет. Зайцелап взбередил неосознанно рану, заставив разойтись кожу, и теперь ему придется нести ответственность за остановку кровотечения; впрочем, глядя на соплеменника, и на то, как он колеблется с дальнейшими репликами, он решает, по какой-то причине, что сложным это представляться не будет — и что он, вообще-то, не против, если его неуклюжий момент эмпатии заслужит ему мирное понимание и соглашение с Птицелапом.
— Моя мать говорит, что отец просто пытается защитить меня. Что он боится, что меня постигнет участь остальных его детей, — Зайцелап отводит на секунду глаза. О том, что Птицелап единственный выживший из помета подруги Марево он знает скорее случайно, но сейчас это осознание колет его неожиданно ясно, как никогда до этого, — Что я — единственный, кого он все еще любит. И ведь это вполне может быть правдой, да? Но если это действительно так, то чем можно объяснить поведение твоего отца? Его строгость и холодность, его постоянные «должен» и «обязан». Почему он так поступает? Почему они так поступают?
— Я не знаю.
Становится тихо. Звон наступившего в лагере темного вечера забивает зайцелаповы уши.
— Я хотел бы знать, но не знаю, — он сглатывает, снова глядя куда-то в сторону. Ощущается на мгновение, будто они с Птицелапом поменялись местами: настала его очередь чувствовать себя неуютно, пока в его слабость вгрызаются взглядом неважно с каким намерением — поддерживающим либо же осуждающим, — Мне... мне кажется, они хотят лучшего. Отец... он хочет для меня лучшего — так он всегда говорит. Что чем строже он будет сейчас, тем проще будет мне, Окрылку и Цветик в будущем. Наверное, в этом есть смысл, и я его просто пока еще не понимаю.
Это шаг назад, на попятную, и Зайцелап это знает. Ему не удовлетворить болезненное любопытство Птицелапа, за что ему, конечно же, стыдно — но он не собирается врать, притворяясь, будто понимает мотивы, кроющиеся за действиями взрослых. Вместо этого, он решает хоть как-то сгладить острые углы разговора; перевод на другую тему звучит сейчас неизбежно фальшиво, но Зайцелап позволяет себе надеяться, что собеседник ему это простит — наравне с наглостью, лицемерием, самоуверенностью. За то, что дал надежду на понимание, а теперь ее, кажется, не оправдал.
— Хочешь, — юноша сглатывает — во рту неожиданно сухо и кисло, — хочешь взять завтра реванш? На рассвете, пока наставники будут спать.
Он осмеливается глянуть на Птицелапа, и интересное выражение его морды вызывает у Зайцелапа улыбку. Неловкую, но все же улыбку.
— Обещаю, что не буду поддаваться.