Первый в его жизни сезон Падающих Листьев теперь всегда будет ассоциироваться с перманентным увяданием, - так думается Птицелапу после совместной с Зайцелапом тренировки. В лагерь он возвращается не в лучшем своем состоянии и всю дорогу угрюмо молчит, бросая то и дело взгляд на умирающее солнце и горько хмыкая. Его сегодняшний оппонент выглядит гораздо лучше, и это могло бы не раздражать так сильно, но предстоящая встреча с отцом давит невыносимо; так что Птицелап изредка смотрит на Зайцелапа по-звериному, но только лишь когда тот этого не видит - конфликтовать сейчас нет желания.

Вернувшись в лагерь, он коротко кивает наставнику (тот оказывается внезапно понимающим и не лезет к нему с нотациями и поучениями) и идет прочь, даже не попрощавшись с Зайцелапом (впрочем, навряд ли тому хоть сколько-нибудь нужны его слова прощания). Ученик чувствует внутри некую надломленность, до странного взрослую, которая ощущается все более и более остро по мере возрастания тяжести в груди. Чувствуется как предзнаменование скорой горечи, как мерзость перспективы быть втоптанным в грязь (можно ли называть "перспективой" неизбежность?..).

Тяжесть улетучивается резко, принося не облегчение, но пустоту в тот самый момент, когда Птицелап встречается взглядом с отцом и тут же понимает, что тот уже обо всем догадался: по хмурому выражению на морде сына, по его прощанию с наставником, по дрожи в его лапах, которая появляется в тот же момент, когда взор бьется об отцовские суровые глаза. И в голове его материализуется единственная мысль, гадкая в своей неприкрытой трусости: бежать и прятаться, скорее, пока не успел услышать грозные нотки в голосе, не поранился об осуждение и не разлетелся осколками от осознания своей же слабости (ничтожности).

Птицелап останавливается и делает вид, что что-то по правый бок от него внезапно завладело всем его вниманием до последней крупицы. Топчется на месте, переминается с лапы на лапу, не решаясь уйти, но не находя в себе силы подойти к отцу. Воитель решает не ждать, пока его единственный отпрыск соберется с силами и сам идет к нему. Все еще стараясь не смотреть на отца, ученик цепляется, точно утопающий, взглядом за оторвавшийся от ветви кустарника лист, кружащийся на ветру. Мечтает этим же листом стать и улететь далеко-далеко, но быстро обрубает эту будоражащую сознание мысль, потому что осознает: как бы прекрасен ни был полет, его концом неизбежно станет падение.

Его личным падением был проигрыш в сегодняшнем забеге. Роковой ошибкой было то, что он посмел проявить слабость, отступить, когда легкие начало жечь огнем - а стоило бежать дальше, забыв про жгучую боль в груди. И теперь он поплатится: отец станет для Птицелапа возмездием, карой похуже ноющих мышц и тихо гложущей досады.

- Привет, - он спокойно здоровается, предварительно сглатывая подступивший к горлу ком. Голос звучит ровно, но другие внешние факторы продолжают выдавать волнение, и отец хмурится, подмечая это.

- Здравствуй, - от этой официальности, от ровного до безразличия голоса Птицелапу некогда хотелось взвыть, но теперь он почти привык: лишь мурашки табуном бегут по спине и рассеиваются: будто и не кольнуло привычно в груди, будто не нарисовало в очередной раз воображение между ними пропасть от одного лишь скупого приветствия. - Ну, как прошла сегодняшняя тренировка? И не смей мне врать, Птицелап.

Он зовет сына по имени, и это звучит грубо, точно обращение к кому-то едва знакомому, а не к плоти от плоти твоей. Птицелап невольно задумывается: а как выглядят со стороны все эти их диалоги? Что думают окружающие об отношениях отца и сына, что думают о нем самом с его фанатичным упорством на тренировках и надменно звучащим молчанием с ответ на веселье сверстников? А, впрочем, все это пустое, ненужное, и отец бы оскорбительно посмеялся над подобными мыслями, которые неприкрыто сквозят слабостью, этой непозволительной роскошью: чувствами.

- Сегодня я тренировался с Зайцелапом на равнинах. Мы устроили забег, - то, что должно бы в идеале быть просто попыткой поделиться событиями угасающего дня, по обыкновению своему превращается в отчет. Отец, точно грозный командир, вскидывает брови, невербально призывая рассказать, чем закончилось соревнование. - Он обогнал меня, но я.. Я вчера тренировался так долго, что лапы до сих пор гудят. Если бы не этот факт, я бы по...

- Примерный воин должен отринуть любые "если бы". Примерный воин никогда не ищет оправданий своим неудачам, Птицелап. Кроме того, он никогда не попадает в ситуации, в которых ему пришлось бы эти оправдания искать. Ты понимаешь, о чем я говорю? - воитель склоняется над сыном, заставляя того почувствовать себя почти что котенком. Птицелап коротко кивает в ответ на заданный вопрос, мечтая лишь о том, чтобы ему хватило сил не зажмуриться, не дать слабину: такого отец не простит. - Тогда объясни мне еще раз: почему ты позволил ему себя обогнать? Без всех этих глупых оправданий, которые, как тебе самому известно, никогда не будут уважительной причиной твоих неудач. 

- Я проиграл ему потому, что... - обрывается; голос дрожит заметно, и Птицелап ловит недобрые искорки на дне отцовских зрачков. И мечтает сбежать. - Потому что я был слаб. Потому что я недостаточно постарался. Моя вина. Я подвел тебя, отец..

- Да. Ты меня подвел, и я горько разочарован в тебе, Птицелап, - он качает головой, спокойно прикрыв глаза, но в его тоне звучит плохо скрываемый гнев. - Я всего лишь хочу, чтобы ты был сильным. Пытаюсь помочь тебе стать лучше и выносливее сверстников. Я столько нервов трачу на тебя! И чем ты мне отвечаешь? Отлыниваешь, прохлаждаешься и позоришь меня, неспособный обогнать какого-то там ученика!

- Я.. прости меня, - и катись оно все в бездну, если хоть кто-то из сверстников услышит, как он жалко мямлит что-то в ответ отцу, разбивая тем самым устоявшийся образ. Птицелап озирается по сторонам опасливо, ища глазами соседей по палатке, и находит Заййцелапа: сидит и умывается неподалеку, наверняка слышит. Мало ему сегодняшнего унижения на тренировке, так он и здесь влез: маячит перед глазами серьезной проблемой, перспективой обличения.. Надо с ним после поговорить, натянув, разумеется, маску серьезности и холодности. - Это не повторится. Я буду стараться изо всех сил, чтобы исправить свою ошибку.

- Уверен, что это так, - отец грозно сверкает глазами, заставляя перевернуться что-то у Птицелапа в животе, - Ты ведь не хочешь серьезно разозлить меня? - ловит поспешный кивок сына и чуть-чуть улыбается. - Так я и думал. А теперь поужинай: негоже будущему воину засыпать на пустой желудок, - и уходит, предоставляя черного ученика самому себе.

И ему хочется вонзить когти в землю, хочется рычать, рвать и метать, выражая то, что слова отца его, несомненно, задели. Давая выход той горечи, что и на языке, и в горле, и жжется груди, гудит в лапах, вяжет в тугие узлы мысли.. Но он лишь делает глубокий вдох, медленно выдыхает и переключает внимание на Зайцелапа, предварительно вернув спокойное выражение на морду.

- Что ты слышал? - грубовато спрашивает, подходя к ученику, вычищающему свою шубку. - Какие бы выводы ты не сделал, будь уверен: ты не прав, - Птицелап опускается на землю, вскинув брови в ожидании ответа в эмоции, жутко напоминающей отцовскую.

Отредактировано Фазан (2020-11-23 12:08:16)

Он злится, закипает, чувствует в себе бурю негатива так остро, что вот-вот перед глазами потемнеет и шерсть на загривке встанет дыбом. Птицелапу думается: если бы его отец знал, какой железной выдержкой он обладает, то относился бы к нему хоть немного снисходительнее. Мол, есть чем гордиться. Взгляд холоднее льда, пока он смотрит на Зайцелапа, хотя в груди возможность разоблачения медленно обнажает страх, снимая с него броню: пласт за пластом, кусок за куском. А он лишь слабо морщится, и получается это почти не вымученно.

— Знаешь, быть грубым вовсе не обязательно, - в ответ на лед, в ответ на надменно вскинутые брови. Птицелапа злит это нежданное заявление: оно ощущается как плевок, как упрек, как провокация в конце концов. — Я не пытался подслушивать, - добавляет. И смотрит так, что внутренности крутит. Это что - жалость?

Птицелап не позволит никому его жалеть, ведь жалость так глупо и заслуженно созвучна со словом "жалкий". Если кто-нибудь осмелится сказать так о нем, то ему придется он без колебаний встанет на защиту своей гордости и достоинства. Так что взгляд Зайцелапа - почти преступление, нечто сродни балансированию на краю оврага: неосторожный шаг в сторону - получай поломанные кости.

- Я так и поверил, - скалится. Неважно, насколько искренне звучат слова старшего ученика и какая доля в них правды по сути. Даже если бы он поверил, то не смог бы заставить себя это показать. Потому что на этом конфликт бы сгорел, лопнул, и он остался бы снова один на один с упреками отца, звучащими внутри черепной коробки. Он не хочет. Он не сможет. Он лучше напьется злостью без смысла и повода, но не позволит себе тонуть в отчаянии, которое накрывает, когда рядом действительно нет больше никого и ничего, на что можно переключить свое внимание, реагируя скептически или заносчиво, льдом или жаром (почти никогда - искренне).

Птицелап медленно ведет хвостом в сторону и щурит глаза. Продумывает ответ, начиняя его всем тем ядом, что в нем есть, всей желчью, на которую хватает словарного запаса молодого ученика. Ему попросту хочется отыграться на ком-то за то, что чуть ранее отыгрались на нем. И просто хочется отомстить Зайцелапу за проигрыш, ставший причиной унижения, за его теперешние игры в добродетель. Поучим Птицелапа уму-разуму, покажем, что грубость и оскал - не главное его оружие, и сделаем мир чуть-чуть лучше... Еще чего. А еще все вокруг говорят, что это он, Птицелап, высокомерный.

— Слушай, ты... Не расстраивайся, ладно? Это все равно был неравный забег — я тебе старше, и тренируюсь дольше, - не оставляя шанса на едкий ответ, снова подает голос Зайцелап, и у черного юнца что-то в груди гадко вскипает пониманием того, что собеседник прав. И хотя признать это - значит признать свою слабость, он не огрызается тут же. Выпрямляет спину, не спеша соглашаться или опровергать, и просто ждет, мучимый зудом раздражения и обидой, скалящей на Зайцелапа зубы из глубин его души. А потом оскал медленно, заторможено сходит на нет: — У меня у самого отец такой, так что я понимаю, что ты чувствуешь.

Птицелапу хочется плюнуть ему в лицо хлестко "да ничего ты не понимаешь", скривить губы, а затем, отвернувшись, пойти прочь. И где-то в отдалении, в безопасности, позволить себе зажмуриться до звезд перед глазами и отвесить пару ударов безмолвной ни в чем не повинной земле. Потому что он сам не понимает, что чувствует. Больше всего на свете Птицелап хочет, чтобы отец улыбнулся ему, похвалил, боднул ласково головой в бок... А еще хочется заставить его чувствовать все то, через что проходит сын изо дня в день. Унижение и гнев, ощущающиеся как удушье, горечь во рту, которую не заесть даже самой сочной дичью, ночи без снов и без сна и все то остальное, о чем он никогда не скажет. На что не пожалуется ни единой живой душе, потому что он выше этого. Потому что он - Птицелап, сын своего отца. И он обязан не подводить его.

Обязан. Какое сильное, монументальное слово, как звучно оно слетает с языка... Кто бы мог подумать, что, произнеся его, можно кого угодно обвить крепкой тугой невидимой лозой, сковать и обездвижить, воззвав к покорности. Превратить в безвольную марионетку.

Кукла без воли по задумке обязана фыркнуть, выплюнуть-таки согретые минутной злостью в сердце слова и уйти с гордым позором. Угольно-черный юнец и правда собирается так поступить, он открывает рот с абсолютной уверенностью, что с языка слетят слова, которые поставят точку в им же невесть зачем начатом диалоге, но звуки, сливаясь, образуют совсем иной смысл:

- И что же я чувствую? - только и выдавливает из себя Птицелап, тут же проклиная эту слабость. Не огрызнулся, не извернулся, не вырвался из цепкой хватки взгляда Зайцелапа, заметившего панический страх не оправдать ожидания, засевший у него под кожей. Своим вопросом, что означает игнорирование (признание) предшествующих слов собеседника, он сам подтверждает неотвратимость сегодняшнего поражения. - Тебе ничего не известно о моей семье и обо мне. Почему же ты думаешь, что твой отец - такой же? - слова звучат как вызов, как упрек. Они отталкивают, но это - всего лишь внешнее, пустое. На самом же деле эти слова просят: поведай, расскажи, позволь мне поверить. Позволь мне довериться тебе: ни с чего, без объективной причины, без опыта дружбы за плечами, что могла бы обосновать близость. Просто так.

Ведь иногда Птицелапу невыносимо хочется, чтобы все действительно было просто.

Отредактировано Фазан (2020-12-04 23:38:37)

Есть в Зайцелапе что-то такое, что заставляет продолжать его внимательно слушать, даже если смешанные чувства скребутся наружу самой простой и естественной, не требующей оснований реакцией: злостью и сочащимися сарказмом словами. Уже от одного ровного голоса собеседника, от его аккуратных шагов в сторону шаткого равновесия и попыток охладить накаляющуюся обстановку Птицелапу становится и обидно, и завидно. И вроде бы страшно слушать (вдруг ему действительно хватило единожды понаблюдать со стороны, чтобы прийти к какому-то пониманию, так и не открывшемуся самому Птицелапу за все дни со времени потери сестры и брата?), вроде бы порывает уйти, сухо попрощавшись, — да только все равно в итоге иссиня-черный ученик ловит себя на том, что пустым взглядом сверлит лоб Зайцелапа, с показушным безразличием ловя каждое его слово.

«С ним могло бы быть.. неплохо?» — осознает неожиданно для себя Птицелап, понимая, что нечто неуловимое в ходе мыслей соплеменника его цепляет. На него получается настроиться на странном, глубинном уровне, принимая в расчет и манеру речи Зайцелапа, и его внимательную осторожность, сплетающуюся в кокон комфорта вокруг собеседника, и странную, почти иррациональную уверенность самого Птицелапа в том, что оруженосец действительно понимает его: и пусть опыта у него не то чтобы намного больше, пусть сам он не познал весь спектр радостей и горестей жизни, но что-то из подсознания шепчет робко, что вовсе не это — главное. Главное то, что предки не обделили его способностью видеть не только глазами, но и сердцем. Неидеально, еще лишь отчасти, да и к тому же не сказав, как с этим умением стоит обращаться: но какая, собственно, разница?

Наверное, именно это называют эмпатией. Пожалуй, Марево сказал бы, что способность сопереживать — ненужное и пустое, шутка высших сил, ошибка, заложенная избирательно в чьи—то сердца в качестве жестокого эксперимента, — но когда слова Зайцелапа врезаются в кипящий напряжением мозг Птицелапа, тот почти готов поспорить на что угодно, пусть даже на собственную гордость, что природа ничего не создает просто так. И практически никогда не ошибается.

— Иногда хочется услышать что-то кроме постоянных уроков, наверное? — пусть в его речах нет категоричности, пусть и сам он будто не до конца верит в то, что говорит, но взгляд Птицелапа становится более живым, когда после знакомых до боли отцовских упреков, практически эхом отразившихся в словах Зайцелапа, понимающего больше, чем ему положено понимать, звучит то ли вопрос, то ли утверждение. Черный ученик вздрагивает, точно очнувшись после дремы, и смотрит в серо-зеленые глаза напротив как-то по-особенному тихо. И позволяет продолжать говорить. — И я правду говорил, когда сказал, что гонка была неравной. Ты бы не стал требовать одинакового результата от птицы и зайца, правда ведь?

— Еще одно слово скажешь об этой гонке… — угрожающе начинает Птицелап, практически сразу сводя грозные интонации в голосе на нет. Предостережение — скорее для соблюдения формальностей (поэтому даже заканчивать предложение нет никакого смысла), и Марево, разумеется, тут же отвесил бы ему подзатыльник, будь он рядом: негоже вот так просто позволять кому-то признавать превосходство над тобой, какими бы факторами оно ни было продиктовано. Но отца здесь нет (уже), и это позволяет быть честнее с самим собой (пока что), а заодно — с Зайцелапом (единожды). — Иногда хочется услышать, что ты не один.

Произнеся это, он ожидаемо замолкает, вовремя пресекая собственные попытки стыдливо увести взгляд в землю. Вместо этого смотрит куда—то вбок с картинной задумчивостью, готовый в любой момент то ли снова нацепить маску высокомерной отстраненности, то ли продолжить говорить о том, что всегда было и будет важным, но вместе с тем навек останется запретной темой. Даже за этот разговор ему придется себя наказать: не физически, не деятельно, но посредством безмолвного эмоционального самобичевания. Ему не стоит думать о таком, и уж тем более — делиться с кем-то вроде Зайцелапа.

И пока он борется с собой и наивно пытается по-быстрому порешать все свои огромные проблемы с доверием, Зайцелап  внезапно извиняется: мол, прости, влез не в свое дело. Предлагает забыть о его словах, нелепо конфузится, поднимаясь на лапы в попытке сбежать. Это несколько сбивает Птицелапа с толку: разве по всем канонам не он должен убегать теперь, когда дверь в пучину настоящих переживаний была приоткрыта чужим ему котом с немыслимой и позорной легкостью? Действия собеседника настолько удивляют, что он и сам торопливо поднимается с земли и с интонацией, похожей на обиду, бессодержательно восклицает:

— Эй! — Птицелап нервно ударяет хвостом по земле, поднимая клуб пыли. — Серьезно? После всего, что ты сейчас сказал, ты надеешься просто сбежать от меня? Даже не думай об этом, — он говорит «не думай», но имеет в виду «не смей, во имя всего святого». И еще — «ты не имеешь на это права», а также самую малость: «давай, уйди сейчас; я нефигурально буду вечно тебя ненавидеть». — Если ты уйдешь, это будет трусливо и подло. Если ты останешься, то, может, я и правда стану меньше расстраиваться из—за сегодняшнего. Ты, кажется, этого добивался своими убедительными речами? — он внимательно смотрит на Зайцелапа, дожидаясь реакции того. Раздумывая, стоит ли ему продолжать. — Моя мать говорит, что отец просто пытается защитить меня. Что он боится, что меня постигнет участь остальных его детей. Что я — единственный, кого он все еще любит. И ведь это вполне может быть правдой, да? — это было правдой, мысленно поправляет он себя. Личной правдой, почти идеальной персональной правдой, которая удачно вписывалась в рамки ограниченного в силу возраста и непонимания многих вещей мира. Но нечто схожее в чужой судьбе, не подпитываемое горечью тяжелой утраты, заставило усомниться в том, во что было так удобно и легко верить. За что Птицелап привык цепляться день ото дня, тоскуя без отцовской любви. — Но если это действительно так, то чем можно объяснить поведение твоего отца? Его строгость и холодность, его постоянные «должен» и «обязан». Почему он так поступает? Почему они так поступают?

Глупо и крайне наивно верить, что у Зайцелапа могут найтись ответы на эти отчаянные вопросы. Он, к тому же, не меньше самого Птицелапа верит в авторитет своего отца, чтобы усомниться в нем без прямого своевременного повода. Но, в конце концов, что остается им обоим сейчас, болезненно надколотым, кроме как слышать и позволять слушать?