Эхо надеется, что ее слова смогут достигнуть глубин души Лучехвостой и зацепиться там за что-то живое, понимающее, чувствующее. Говоря ярко и пылко, она верит, что будет услышана, и потому открывает отчаянно и необдуманно сердце, обнажает то, что гложет ее очень давно; точит, как червь точит яблоко.

Старейшина чувствует, что живущее в ней чувство первозданного страха, это шероховатое нечто, мимо которого не проскользнешь мыслями, а непременно зацепишься, ощутив физически грубо режущую неровность, увеличилось в размерах с момента начала развития их взаимоотношений с пестрой воительницей. Оно выросло и стало фантомной опухолью, давящей то под сердцем, то у горла: уже тогда, еще после самой первой колкой словесной оплеухи, стоило понять, что в общении с Лучехвостой сокрыто нечто болезненное, даже больное. Но повелась, последовала за глупой надеждой, как слепой котенок за звуком материнского голоса..

И теперь - не жалуйся. Получи то, что заслужила. Обожгись еще один раз, первый за многие луны и, быть может, последний: потому что нельзя уколоться и не отдернуть лапу. Нельзя не поклясться себе же не тянуться к искушающей надежде на тепло.

— Нет, не помешала. Наш разговор не имел ни малейшего смысла, - жестко выдает Лучехвостая в ответ на робкое извинение Диковинки. Ее слова чувствуются хлесткой пощечиной. Белоснежная кошка даже резко дергается, опешив от настолько черствого, пустого, бесчувственно грубого ответа. - Эхо просто хотела напомнить мне, какая я неприятная особа, - что за глупости? По-настоящему детские, обидные и идущие от обиды, игнорирующие самую суть того, что Эхо с жаром говорила несколько мгновений назад. Неужели настолько тяжело просто раскрыть глаза и выслушать, не пропуская мимо смысл, а вбирая, впитывая, анализируя? Неужели отголоски пережитого настолько плотной пеленой легли перед глазами Лучехвостой, что она совершенно утратила способность видеть честно, без тайного умысла подставленное дружеское плечо?

Эхо меняется в тоне и немного осипшим голосом соглашается, кивая:

- Да. Наш разговор, кажется, исчерпал себя еще в самом его начале, - подтверждая своими словами также и беспочвенные обвинения, с которыми на деле не согласна ни на долю, она сглатывает плотный давящий ком у горла, но чувство удушья не пропадает. Хочется прокашляться, или прокричаться, или просто завопить от собственной доверчивой глупости. И где теперь она, вся мудрость минувших лун, которой старейшина почти гордилась совсем недавно?.. - Думаю, мне стоит вас оставить. Вам, наверное, многое нужно обсудить. Диковинка, я очень рада, что тебе лучше, - Эхо уважительно кивает дочери пестрой воительницы и, не одарив саму Лучехвостую даже взглядом чистых глаз, несколько неловко разворачивается, чтобы отойти в сторону.

Ее тошнит. Действительно мутит, во рту - неприятный кислый привкус. Сердце гневно стучит в висках, но Эхо с гордо поднятой головой, игнорируя то, как сильно ее задели чужие слова, усаживается в отдалении, демонстративно лизнув грудку. Она пытается отогнать неприятные мысли, потоком хлынувшие в голову после столь подлого хода Лучехвостой, но получается с трудом. При всей своей мягкости и эмпатичности она не может заставить себя проглотить обиду и постараться понять: потому что, собственно, почему она должна это делать, если пестрая воительница даже не попыталась понять ее?

"Дыши, - командует она себе, опустившись на холодную землю и устало положив голову на лапы, - Просто дыши. Быть может, ты и правда ошиблась в ней, но это ничего не значит. Это не твоя вина. Лучехвостая, возможно, правда не заслуживает той крепкой дружбы, которую ты была готова ей предложить", - она пытается улыбнуться, но отчего-то не выходит. Быть может потому, что сама Эхо, как бы ей того не хотелось, отказывается верить собственным логическим убеждениям.

— Да. Наш разговор, кажется, исчерпал себя ещё в самом его начале, — соглашается Эхо. И это каким—то странным образом задевает что—то глубоко в душе Лучехвостой. Эта старая пёстрая кошка не умела иначе общаться, не умела дружить и быть милой, но глубоко внутри себя стойко желала быть нужной, завоёванной. Желала быть просто той, которая не умела бы разрушать связи с другими. Но нет — всюду одинаковые морды, мрак. И даже белоснежная Эхо с частичками спокойного неба вместо глаз гонит прочь, сливается с толпой и меркнет более. И лишь в груди Воительницы что—то жалостливо сжимается, когда она бросает недовольно—искусственный взгляд на одну из толпы.

— Да, — звонко говорит кареглазая, уже переключая все своё внимание на дочь. Так всегда было и будет. Лучехвостая всегда будет чувствовать странную терновую ветвь одиночества, чувствовать боль и злость от столь долгого пустующего места в сердце. И где найти покой? Хоть в воду бросайся, да и на дно в темноту.

— Можжевельник пока не сказал, что я совсем здорова, так что будь поосторожнее... — мяукает Диковинка, отодвигаясь от родной матери. Лучехвостая аж распушилась от негодования. Проблемы дочери были всегда на первом месте для кошки, поэтому она не на шутку обозлилась на целителя.

— Ишь еще чего придумал! Между нами связь, Диковинка, никакая простуда на меня не перейдёт! — воскликнула пёстрая кошка, но не придвинулась насильно к дочери, решив, что не будет ещё одну истерику устраивать на поляне. Но с Можжевельником очень хотелось обсудить, чего это он там назапрещал Диковинке…  — Но я рада, что ты наконец на всех четырёх лапах. Хвост трубой!

— Что значит разбежались? Где они? Где Шиповничек? — разволновалась, как всегда, Диковинка. Лучехвостая вздохнула, приобняв себя по древней привычке хвостом.

— Да совсем рядом была тут недавно! Наверное, уже успели найти себе занятие, — пожала плечами Воительница, осматриваясь по сторонам. — Может в детской? Можем поискать, но я уже… — чуть не произносит «устала», но вовремя смолкает. Не хватает еще открыто признавать свои слабости перед дочуркой. Нет уж!

— Некрасиво получилось, ей, наверное, так скучно там в палатке старейшин... Рассказы Седобора она уже по десять раз небось слышала с тех пор, как он туда перебрался! Хотя может быть она просто не хочет заразиться от меня... Или разговоры о котятах ей не интересны... — стала трещать Диковинка, чем несметно радовала Лучехвостую. Та с умилением смотрела на разноликую, едва ли в силах терпеть, чтобы поправить ей выбившиеся волоски на загривке.

— Да уж, но Старейшинам нужно отдыхать, — все же приближается и пробует вылизать раздражающую шерстинку, — А Эхо, должно быть, совсем устала беседовать тут о всяком. Не надоедай ей, милая. Тем более ты болеешь, да, — произносит Лучехвостая и почему—то поворачивает голову в сторону Эхо. И по обыкновению своему не видит белое пятно, а весьма чёткую красивую морду. Видит печальные глаза, видит странный свет. И задумывается, а было ли правильно так послать, было ли правильно так говорить. Было ли правильно все это делать? Неужели иначе нельзя было? Смолчать на острых краях, смолчать там, где были ненужные слова…? Но нет. Лучехвостая не выносит всех этих мыслей в голове и делится ядовито и громко даже:

— Хотела меня, видите ли, перетащить к себе в палатку Старейшин.

Притворяться, что чужие слова не ранили глубоко, серьезно и беспощадно, нет никакого смысла: Эхо не знает, зачем делает это с упрямостью молодой версии себя, мысленно раз за разом считая от одного до десяти (не помогает) и прилагая титанические усилия, чтобы сглотнуть проклятый ком у горла (не работает). А сердце все равно падает куда-то в живот, бьется, нагнетает глухими ритмичными ударами. И воздух - не свежий, но густой, невозможно густой: до того, что тяжело дышать. До иррационального головокружения.

В какой-то момент ее блуждающий взгляд вновь натыкается на Лучехвостую, и в этот же миг пестрая воительница, что-то попутно говоря Диковинке, внезапно смотрит в ответ. У Эхо пересыхает в горле и предательски стекленеет взгляд: она смаргивает мерзкую зачастившую пелену и гордо, почти с вызовом в который раз вскидывает подбородок: не думай (не догадайся), что ты задела (растоптала) меня своей непробиваемостью. Не так уж, право, это и больно - напороться на незыблемую стену твоего непонимания, или нежелания понять, или невесть чего...

Не так и больно.

— Хотела меня, видите ли, перетащить к себе в палатку старейшин, - та же песня, точно поставленная на повтор. Лучехвостая то ли не блещет изобретательностью в попытках уколоть, то ли просто впечатывает одну простую мысль и в свою память, и в память Эхо, словно от этого ее слова могут стать правдой.

Совершенно, абсолютно не больно.

В попытках отвлечься от горящих в сознании мыслей Эхо ищет то, на что можно переключить свое внимание, когда замечает Шиповничек, растерянную и нервную, чей цепкий бегающий взгляд с засевшей в нем тревожностью заставляет обеспокоиться и заинтересоваться. Когда она, сунув свой любопытный маленький нос в предводительскую палатку, с надеждой зовет Медка, цель ее поисков становится понятна: это заставляет старейшину подняться с земли, сделать несколько неуверенных шагов в сторону котенка и остановиться. Метнуть полный сомнения взгляд в сторону Лучехвостой. Помяться несколько неуклюже на месте перед тем, как вновь приблизиться к той, что только-только ясно дала понять, что не рада ее обществу.

"Глупо сомневаться, - говорит она себе, краем взгляда встревоженно замечая, что Шиповничек скрывается в зарослях папоротника, тунель в которых ведет прочь из лагеря. - Тут речь идет о безопасности котенка, к тому же - внучки Лучехвостой".

Эхо старается игнорировать дрожь в лапах, усиливающуюся с каждым шагом: она не может и не хочет себе объяснять этот глупый феномен. Стараясь выглядеть спокойной, стойкой и решительной, вновь кивает Диковинке и склоняется к уху пестрой воительницы. Это, пожалуй, уже превращается в болезненную традицию.

- Я только что видела, что Шиповничек покинула лагерь. Одна. Думаю, она пытается отыскать Медка, - шепчет, стараясь сделать все, чтобы Диковинка их не услышала. Она по-прежнему ослаблена из-за болезни, если верить Можжевельнику (а не верить причин нет), и лишние волнения ей вовсе не нужны: вдвоем с Лучехвостой они определенно нагонят котенка и вернут домой. - Я предлагаю пойти за ней и готова оказать ей помощь в поисках Медка, если то потребуется. Только решай быстрее.

—  Давай лучше я вместо тебя, — грустно усмехнулась в усы Диковинка, чем вызвала неподдельную ответную грусть в глазах матери. Нельзя было спокойно смотреть на это. — Я так не хочу возвращаться к воинской жизни... — Пёстрая пушистая кошка выпрямилась, хлестнула себя хвостом по боку и приобняла дочь. Кареглазая шумно вздохнула.  Этот разговор нельзя было откладывать. Нельзя было тянуть или давать надежду на то, что все образумится. Лучехвостая уверенно окинула взглядом свою дочь.

— Насидишься ещё в старейшинах, дай Звёздные Предки. Ты молодая, крепкая кошка. Способна родить ещё немало котят. Почему бы тебе не переставать быть Королевой? Нянчила бы сидела других котят, ждала бы своих… чем не жизнь, — к концу речи Лучехвостая, конечно, сникла, но огонь решимости в глазах по—прежнему горел. Пёстрая не хотела видеть свою дочь не на своём месте, а потому ей было так важно предложить даже ту идею, которую сама и не одобряла. Но для родной дочери все лучшее, не так ли? — Не унывай, придумаем что—нибудь!

К кошкам вернулась Эхо, чем вызвала странное и внезапное желание разрешить им присоединиться к беседе и просто побыть рядом. Захотелось даже прилизать выбившуюся шерсть. На удивление, Эхо приблизилась максимально близко, отчего вызвала даже мурашки по коже. Кто-нибудь объяснял, какого это вообще? Это противозаконно.

— Я только что видела, что Шиповничек покинула лагерь. Одна. Думаю, она пытается отыскать Медка, — сообщила Эхо на ухо кареглазой, не желая беспокоить мать котят. Лучехвостая шумно и обеспокоенно вздохнула: не хватало ещё в ночи собирать котят искать. И кто сегодня сторожит лагерь? Не она ли часом…? — Я предлагаю пойти за ней и готова оказать ей помощь в поисках Медка, если то потребуется. Только решай быстрее.

— Конечно! Я провожу тебя за свежим мхом в ночи! — громко и сердито воскликнула Лучехвостая, не давая понять своей дочери понять, что на самом деле происходит и куда они собираются. Вскочив и выгнув хвост, Лучехвостая заторопилась к выходу, наспех прилизав плечо. И пока прилизывала, напутствовала Диковинке:

— Сиди в лагере, ни о чем не переживай и лечись! Скоро Можжевельник разрешит видеться с детьми, а там, гляди, их посвящение не за лисьем хвостом.

«Скорее ежи полетят, чем Шиповничек посвятят вместе с Морошечкой. Будет ещё луну сидеть в лагере за такую самодеятельность. Ещё мне кости со Старейшиной таскать за ней и за Медком…!»

— Скорее, скорее — поторапливала Лучехвостая Эхо. Она толкала старшую вперёд, пока ещё не успела придать себе ускорения. — Быстрее найдём «мох», быстрее вернёмся.

И лишь наконец добравшись до выхода их лагеря, Лучехвостая приняла нюхать ртом воздух в поисках запаха котят. Отыскав, кажется, ниточку, Лучехвостая произнесла:

— Извини. За все это.

→ Лес

• разрыв •

Вместе с тем, как мрак ночи постепенно опускался на мир в унисон с заходящим солнцем, усталость опустилась на плечи старейшины, заставляя Эхо клевать носом и затуманенным взором окидывать соплеменников, собирающихся на Совет. Уголки губ невольно приподнялись, когда вспомнился собственный трепет перед первым таким ночным путешествием, что виделось таинственным, почти мистическим. Помнится, ей казалось, что ночь Совета должна непременно ее изменить. Интересно, чувствуют ли то же самое теперешние ученики и ученицы, собравшиеся сегодня под Скалой в ожидании момента, когда их имена сорвутся с предводительских уст?..

Мотнув головой, от чего сознание на мгновение закружило, белоснежная кошка отогнала мысли о минувшем, ныне запечатанном всевластным временем. С недавних пор все чаще ностальгические настроения налетали на нее, подобно порывам непрошенных ветров, и ощущение от них было горько-сладкими, порой - соленым, как слезы. Эхо не знала, что за невидимая, прячущаяся в тени причина заставляет ее сердце биться чаще и живее; тем не менее взгляд чисто-голубых глаз невольно скользнул прочь от толпы, туда, где сидела Лучехвостая, и в груди отчего-то предательски екнуло. И волнение комом встало у горла, - не проглотить и не выкашлять.

Пестрая воительница не смотрела на нее, но от этого не менее нервным занятием ощущалось внимательное изучение ее фигуры. От Лучехвостой всегда веяло тревогой и настороженностью: даже когда она улыбалась самой расслабленной из своих улыбок, даже когда смеялась в кругу семьи или вела бестолковый диалог с кем-то из соплеменников. Напряженные лапы, цепкий взгляд, острые когти, истязающие землю - пугающие вестники шрамов да ожогов, что старшая воительница носила в себе с гордо поднятой головой.

Эхо понимала, что эти знаки намекают любому, кто по глупости захочет залезть в душу, держаться подальше, но была почему-то до странного неравнодушна, чтобы не принять их за "приди и спаси меня". Лучехвостой пришлось ранить ее и оттолкнуть из страха пораниться самой, но Эхо слишком устала жить вполсилы, слишком замучилась существовать в вакууме сожалений и воспоминаний, чтобы, ошалев от вкуса чужой и собственной боли, не захотеть нырнуть глубже. Не попытаться найти лекарство или стать лекарством, - той, кто наполнит и позволит следовать за собой.

Именно поэтому старейшина, невзирая на усталость, отринула заманчивую идею поспать и, поднявшись с земли, направилась к пестрой кошке: они обе оставались в лагере этой ночью, и было бы совершенно глупо упустить шанс развести очередную драму без лишних свидетелей и судей. Эхо знала, что обязана попробовать докричаться до нее вновь: и если не получится - на этом всё.

- Привет, - она всегда старалась звучать мягко, подобно целителю, обещающему, что болезнь отступит да боль уйдет. С Лучехвостой это было не просто привычкой, а необходимостью. - Я очень прошу тебя меня выслушать. От начала и до конца, ладно? - конечный вопрос - простая формальность: она не дала времени ответить, ведь отрицание все равно бы не приняла. - Во-первых, прости меня. Если я заставила тебя чувствовать себя уязвленно, или обмануто, или попросту плохо - мне очень жаль. Быть может, мне действительно не стоило столько говорить о своих чувствах тогда, ведь это было эгоистично. Я не должна была ничего тебе доказывать, не должна была переводить на себя стрелки: если у тебя не было тогда желания услышать меня, мне попросту стоило продолжать слушать. Не слова, так твое молчание. Но мне слишком хотелось, чтобы ты, наконец, взглянула не сквозь меня, не мимо. Я хотела, чтобы ты меня увидела, но совершенно не подумала, что ты вовсе не обязана смотреть. Я хочу сказать, что.. - вся эта тирада, непродуманная и честная, в какой-то момент начала казаться Эхо набором пустых слов, и, остановившись, она глубоко вдохнула, пытаясь хоть немного успокоиться. Старейшина не знала до конца, что хочет сказать, но было так важно быть настоящей, быть откровенной, донести то, что засело внутри, что попросту нельзя было позволить себе молчать. - Я хочу, чтобы ты знала, как сильно я восхищаюсь тобой. Твоей силой, самоотверженностью и острым умом. Твоей способностью так жарко и молодо чувствовать. Тем, как ты любишь свою семью и как умеешь отсечь все прочие проблемы и волнения, когда речь идет о благополучии родных. Ты такая сильная, Лучехвостая! Гораздо сильнее и живее меня. И я никогда не думала о том, чтобы утащить тебя в палатку старейшин: тебе и правда не место среди уставших, инертных, далеких от борьбы сердец. Все, чего я хотела - узнать тебя. Потому что внезапно для меня ты стала ярче, глубже, значимее многих. И я прошу простить мне это эгоистичное, неосторожное любопытство.

Отредактировано Эхо (2021-08-26 18:57:32)