Дни продолжают безнадежно сливаться друг с другом — в такую гнетущую серость, что Зайцелап нет сказал бы точно, сколько времени уже утекло. И от рассвета к рассвету, встреченному им с неподъемным весом скорби в груди, ему не становится лучше ни на мышиный хвостик; словно впервые в жизни обещания отца его подвели.

Они перетащили подстилку матери — прежде, чем ее унесут за ненадобностью — прямиком в палатку оруженосцев, заслужив переглядки соседей, но для Зайцелапа это не нечто новое: одним взглядом больше, одним меньше. Переплетение сухих трав и клоки овечьей шерсти больше не пахнут ею, но только ими — и все равно Зайцелап засыпает с видением, за закрытыми веками принимающим форму родительницы, даром, что Цветик дышит в самое ухо, и можно попытаться притвориться, что горькие нотки запаха, приставшего к ней от пребывания в палатке целителя, на самом деле сравнимы с ароматом полыни; по какой-то причине, от их мамы всегда так пахло. Отец ходит по лагерю смурный и с завесой в глазах — что тоже не несет новизны, не считая мрачной тени поверх лица, которая видна только детям, но он, как всегда, пример силы и стойкости духа, которыми Зайцелап восхищается, но никак не может себе перенять. Поэтому прячется от света дневного, прокручивая увиденное в тот роковой день в своей голове со странным, несвойственным мазохизмом, пока от мигающих в сознании картинок, утопающих в красном, его не начинает тошнить.

По этой причине он, собственно, и решается высунуть нос — чтобы выгнать дурноту свежим воздухом, и может еще чуть-чуть, но по утреннему настоянию Цветик. Стыд перед ней, несравнимо более сильной, чем он сам в настоящей ситуации, выталкивает его из палатки болезненным подспорьем под ребрами; вставай, говорит он себе, игнорируя тремор в теле, проходящий, похоже, лишь в течении сна, и ставший за прошедшие дни состоянием странно привычным. Зайцелап, едва евший после трагедии, тем не менее может почувствовать, насколько тяжело двигать лапами, когда все внутри тяжелое от горечи и утраты — ему даже трудно дышать, потому что горло и грудь пережало, и все же он доносит себя до поляны на чистой мольбе: "Ты подышишь сейчас, посмотришь на солнечный свет, и быть может, тебе станет легче."

Но легче ему не становится.

От вида знакомых котов, занятых привычной рутиной, в животе разверзается яма. Зайцелап понимает кристально и болезненно-остро, что мир перестал вращаться лишь для него одного (быть может, еще для сестры и брата), и неизбежность безразлична к такой тривиальной вещи, как чья-та смерть — пусть даже для Зайцелапа этот кто-то был землей и самим небом. Осознание это сопровождается таким всепоглощающим чувством несправедливости, что юноша замирает на пороге покинутой им палатки; отрезая самому себе пути к отступлению, когда к нему приближается Молния.

"Ох, нет."

По одному только выражению морды наставника он понимает, что отсрочка закончилась, готов он к тому или нет — и больше ему не позволят забиться в угол, где темнота заполнена звуком собственного неровного сердцебиения. Лапам Зайцелапа вмиг становится холодно, а внутри все переворачивается с ног на голову.

— Сидя на хвосте, ты ничем не поможешь ни своей матери, ни своему племени, — смотреть в глаза Молнии дольше пары мгновений ему никогда не хватало смелости; вот и сейчас, дернувшись от резкости в голосе, предпочитает впереться глазами в мышь, принесенную наставником на завтрак, — Заканчивай разводить нюни и перекуси, мы идём на тренировку. Мне нужна от тебя сегодня полная отдача. Мы и так впустую потратили слишком много времени, теперь придется наверстывать. Возражения не принимаются.

"Я не голоден. Я уже три дня не могу ничего съесть," — хочет сказать Зайцелап, но не решается. Что-то ему подсказывает, что для Молнии эти слова не будут ничего значить — к тому же, они попросту жалкие. Так что он послушно вгрызается в мышку, такую же тощую, как он сам; несколько раз чуть не давится, одной лишь силой воли сглатывая окоченелое безвкусное мясо. Еда приземляется в живот тяжело, как холодный камень.

Наверное, ему все же стоит хоть что-то сказать. Тем не менее, он не может придумать ничего путного.

— Прости, — собственный голос кажется Зайцелапу незнакомым, и он тут же смолкает ошеломленно. Он не помнит, когда последний раз говорил — скорбь свою он переживал молча, даже вблизи брата, сестры и отца.