"Кто-то".
Одной это фразы, прозвучавшей словно бы насмешливо, было достаточно, чтобы в области живота оруженосца неприятно потянуло, а сердце упало прямиком к кончикам лап. Липкий страх тут же облепил их, лишая возможности пошевельнуться, в голове всплыли разные страшные истории, но более — чей-то надрывный плач.
Нет, когда ты живешь в племени, ты неизбежно рано или поздно сталкиваешься со смертью, как с частью воинского быта. Но требуется время, чтобы не бояться ее, не бояться того, что за ней.
Желудишка тут же качнул головой, отгоняя мысли прочь, сразу же убедил себя у том, что "кто-то" — охватывает большую часть мира, окружающего их, и тут же смутился, стыдливо прижал уши к голове, отмечая свою пугливость.
Жалкий, жалкий Желудишка...
Он невольно чуть скривился в ответ на нотки самоуничижения в собственных суждениях, но ничего не сказал вслух.
Жало уже тронулась с места, чтобы приблизиться к источнику противного мертвецки-сладковатого запаха, ученик же, замешкав, отстал, но, стоило ему собрать ворох мыслей в кучу, последовал за наставницей, подгоняемый... нет, на этот раз не любопытством, любопытство оказалось вдруг отпугнуто страхом, но желание не пасть в глазах старшей воительницы было достаточно сильно, чтобы не дать проступить наполнению головы наружу.
С каждым шагом запах становился все более явным, пробирался уже не только в ноздри, но спускался ниже, глубже, касался глотки, лизал язык, а потом дальше и дальше... уже от этого Желудишка готов был избавиться от наполнения своего желудка. Наверняка, умершее животное было куда крупнее, нежели мышь, иного объяснение тому, что трупный аромат простирался столь далеко, палевый котик не находил.
Зря он пытался отвязаться от образов, от ужаса, от прямого доказательства их смертности — когда они подошли ближе, темную шерсть, выступающую сквозь рослую траву, нельзя уже было выдать ни за кролика, ни за собаку. Перед ними лежал кот. Такой же кот, какими были он или Жало. Его глаза еще не успели оказаться вырваны птицами, поддернутые мутной пеленой, они смотрели всюду и никуда, пасть приоткрыта, внутри... внутри копошение. Точно такое же копошение было видно и при общем взгляде на мертвеца — снующие под кожей насекомые, питающиеся его плотью, могли даже создать иллюзию шевеления, дыхания, но все остальное, местами обнаженное мясо, кости подсказывали — лежащий перед ними был мертв.
Желудишку замутило, кислый ком тут же подступил к глотке и заставил юнца пошатнуться. Это зрелище тут же врезалось в его сознание, и юнец почувствовал, как дрогнули его лапы. Он бросил взгляд на наставницу, сам не зная чего ожидая от нее, чего ища.
Смелый, рассудительный Желудишка, будущий защитник своей семьи, боялся... трупа. Не смешно ли? Но даже такая мысль не смогла заставить его посмеяться и избавиться от подобия оцепенения. Он представлял, что на месте этого "кого-то" лежит один из близких ему соплеменников, и теперь в груди колыхнулась горечь.
— Как думаешь, кто свободнее — одиночка или племенной кот?
Этот вопрос казался сейчас таким неуместным, таким не от мира сего, что Желудишка, привыкший по всюду следовать по четко заданной схеме, растерялся, не зная, что и сказать. Взгляд его вновь пал на черного кота. Ученик моргнул.
На самом деле, если не обращать внимание на запах, мертвец выглядел не столь ужасно, но оруженосец отчаянно обращал внимание на детали, от которых по спине ползли мурашки. Но лишь теперь он обратил внимание, что сквозь трупный запах пробивался и тот аромат, что принадлежал этому некто при жизни. И он не принадлежал ни к одному из племен.
Это ставило все на свои места, это объясняло нечто. И все же... отчего-то Желудишке стало жаль этого кота. Он лежал здесь, на корм падальщикам, о его теле никто не позаботился и его имя теперь никто не вспомнит. Куда он попадет после своей погибели? Ведь звезды его не примут.
Для своих шести лун палевый котик слишком много думал.
— Разве умереть вот так — свобода?.. — спросил ученик то ли у Жало, то ли у себя.
На мгновения он даже забыл все наставления о чистоте крови, о ненависти к тем, кто жил за границей.
— А что такое свобода? — раздался вопрос вслед, и бирюзовые глаза устремились на пеструю кошку.

Отредактировано Желудишка (2023-03-05 20:46:18)

Даже если Желудишка тщательно зажмурится, до боли, до белых мошек, а потом распахнет глаза, он не сможет уловить эти неуловимые нити и границы, которые, кажется, зримы всем окружающим его взрослым и которые так смутны, неясны для него самого. Он хочет так же легко различать черное от белого и так же легко понимать, какой оттенок он должен дать звенящему в его голове слову. Он пытается учиться. Пытается искать опору в чужих ответах. Поэтому так тщательно он сейчас всматривается в суровые черты морды своей наставницы и ждет, что направление ее янтарного взора укажет ему верное направление.
Что есть свобода? Свободны ли они сейчас?
Иногда ответ так очевиден, что его может произнести и котенок. Иногда тот же вопрос сеет смуту, заставляет колебаться, переминая с лапы на лапу и хмуря слабо темные брови.
— Ответ на этот вопрос ты мне дашь сам.
Но может ли он? Желудишка в этом совсем не уверен. Он слишком колеблется, в сознании своем ломая ветки и вслушиваясь в шорох листьев, всматриваясь в их разбегающиеся прожилки, будто ища следы незаметных слов.
В пасти скапливается вязкая слюна. Он сглатывает ее и рвано выдыхает. Прикрывает глаза.
Ученик едва роняет потревоженный взгляд на бродягу, на то, что от него осталось, когда голос Жало бросает на его плечи груз задания, заставляет юнца незаметно пошатнуться, а потом замереть в легком оцепенении.
"Что?"
Его учат молчать — он кусает язык, но поднимает на пеструю воительницу взгляд, не в силах подавить всякое чувство, которое порождается в его груди в ответ на прозвучавшие слова.
Он должен быть здесь? Один?
Это обязательно?
На все вопросы, что звучат в его голове, он уже знает ответ: он выбит, выскаблен не на раз услышанными словами, он четко обозначен во всех незримых ни для кого методичках, по которым живёт Желудишка. Поэтому он храбрится. Он разводит плечи и едва заметно выкатывает грудку, чтобы придать своему виду больше значимости, желая убедить в ней то ли наставницу, то ли себя.
— Хорошо, Жало.
Он беспрекословно соглашается. Его голос вздрагивает только в самом начале, когда он неровно вдыхает воздух и почти закашливается от гнили, пронизывающей окружение.
От нее едва не слезятся глаза. От нее так неприятно хочется пить. От нее хочется избавиться, скрыться. Может, в этом таится какой-то древний инстинкт.
Желудишка совсем не хочет оставаться наедине с разлагающимся телом. Но он заставляет себя молчать, принимать чужое решение как должное, следить за тем, как пестрая кошка удаляется прочь, медленно теряется из виду. Он не окликнет, не позовет ее. Лишь проглотит ком, вставший в горле, и затем снова, давя страх, обернется к растянувшемуся среди травянистых зарослей трупу.
Эта сцена почти обыденна. В ее общих чертах нет ничего, что должно отталкивать. Вокруг колышется трава, и жизнь в пространстве продолжает прокладывать свой путь. Нет, они сами дают всему особые значения, особые смыслы.
Они сами определяют, что есть "свобода".
Свобода жить. Свобода умереть. Свобода быть любимым. Свобода лежать так в траве. Свобода — позволение, можно так сказать. Желудишке даже кажется, что это определение вполне подходит. Но оно кажется ему слишком грязным, грубым. Слишком серым. А он хочет четкости. И он не может найти ее в копошении трупоедов, в пугливом ожидании услышать голос неупокоенного, увидеть, как его изуродованное временем тело пронзит судорога, прежде чем оно поддастся движению.
Он свободен делать что хочет в пределах семи кошачьих хвостов от трупа. Он свободен вскрыть его и позволить насекомым перекинуться на собственную кожу. Он свободен отойти и избавить себя от присутствия смерти.
Но он не чувствует себя свободным даже лишний раз пошелохнуться. Он хмурится, закрывает глаза, но то не выход.
Его хвост чуть топорщится, и он чувствует, как медленно, слишком медленно ускользает из под лап время.

Сколько он здесь сидит? Иногда Желудишке начинает казаться, что вечность. Иногда его детская фантазия играет с ним не лучшим образом, и ему кажется, что Жало его бросила. Но это меньшее из того, что только может ему привидеться. Меньшее, на что способна мысль, распадающаяся на волны.
Ему кажется, что он стареет. А в следующий миг он думает о том, что это он находится на месте трупа, он может представить всю жизнь, которую провел, прежде чем оказался здесь, распростёртый среди колючей травы. Черный ворон садится на его бренное тело и клюет бок, стремясь добраться до органов. А червяки копошатся под кожей.
Желудишка знает, что сегодня ночью он не заснет. Или, может, заснув, снова будет вглядываться в эти пустые глазницы, но теперь они будут смотреть на него в ответ.
Во всех своих мыслях, фантазиях, в этом гложущем чувстве рассыпания в песок, палевый котик даже и не сразу улавливает звук шагов. А, заслышав его, невольно вздрагивает, и резко поворачивает голову в сторону источника, оглушенный стуком собственного сердцебиения.
Жало...
Ученик почти улыбается, не сдерживая выдох облегчения, когда видит свою наставницу, он тут же приподнимается на затекшие лапы и кивает ей, будто подтверждая: "Вот, я здесь, я выполнил твое задание, я не ушел". Он не ждет похвалы. Ждет чего-то иного, что сам пока себе объяснить не может, всматриваясь в желтые глаза пестрой воительницы. Ее одобрение ценно для него, но оруженосец не может позволить себе улыбки, он знает, что должен научить себя, что одобрение — это стандарт, норма, которой он должен придерживаться, что есть нечто выше, и он пока этого не достиг.
Эти мысли, вбитые извне, тяжелы, ведь иногда Желудишке кажется, что он не сможет получить даже "одобрения". Что с высоты своего небольшого роста он никогда не запрыгнет даже на нижнюю ветку дерева.
Но этот труп не мог подняться даже выше уровня дикой травы.
— Пошли отсюда, — подытожила свою речь Жало, и юнец кивнул, готовый следовать за ней, готовый ступать по следам.
У него еще было племя. Была семья. Ради них он должен был постараться. Это давало ему ощущение какой-то бодрости, уверенности в завтрашнем дне. Вдали замаячил родной лес, а запах гниющего мяса оставался ныне позади.
Желудишка был рад вернуться. Ему требовалось немало выносливости, чтобы не рвануть вперед, обгоняя наставницу, ведь дорогу обратно он хорошо себе представлял, но он должен был сковать свои лапки кандалами, а взгляд приковать к старшей воительнице, чей голос раздался над его головой. А потом вынужден был подавить разочарованный выдох: ему хотелось забыть об этом вопросе, правильный ответ на который он не знал, но ему настойчиво не давали это сделать.
— Свобода... — он пережевывает это слово, как будто той каши, в которую он превратил его, сидя перед разлагающимся телом, было недостаточно, — Свобода это... это возможность встретить следующий рассвет так, как ты этого захочешь.
Вряд ли у этого одиночки было то. Среди боли, одиночества, он не мог быть полностью свободен. Котик даже обернулся через плечо, посмотрев назад, но скрыв за зеленью своего взора сочувствие, когда вновь обратил его к Жало.